Иван Толстой: Михаил Григорьевич, недавно мы с вами беседовали о многочисленных изданиях, посвященных семье Бенуа, и назвали это явление "бенуасский бум", и теперь я предлагаю "щербатовский бум". Это корректно?
(Щербатовский сюжет – во 2-й части звукового файла.)
Михаил Талалай: Да, так можно называть – "щербатовский бум". Но подоплека здесь все-таки разная. Если в рассказах про Бенуа присутствовало целое их семейство, целый клан, вся большая родня, это, собственно, и прямые потомки французского эмигранта-роялиста Жюля-Юлия Бенуа, которые носят его фамилию, но также и боковые ветви – Лансере, Фроловы, Серебряковы, Устиновы, все, которые двигают вперед бенуасскую науку, – то у Щербатовых обстоятельства другие, хотя тоже благоприятные.
Щербатовых очень много, они внесли огромный вклад в историю и культуру России
Их очень много, они, конечно, внесли огромный вклад в историю и культуру России. Я перед нашей беседой открыл Википедию и там пролистал порядка полусотни статей про князей Щербатовых: среди них стольники, воеводы, полководцы, друзья Пушкина, градоначальники, видные и невидные эмигранты и прочие. Для меня самый выдающийся – Михаил Михайлович, историк и философ екатерининской эпохи, автор блестящего сочинения "О повреждении нравов в России". Однако активных потомков крайне мало…
Однако – и это, пожалуй, главное для меня вдохновляющее обстоятельство – возникло целое Щербатовское Нарское историческое общество, которое проводит конференции, публикует книги по Щербатовым и на которое я теперь ориентируюсь. Оно именно Нарское, не Нарвское. Мне как питерцу хочется увязать с Нарвской заставой, но это по селу Нара. Есть такое селение с двойным названием: Наро-Фоминское, Московская губерния, ныне Московская область, – это бывшее имение князей Щербатовых. Последним его владельцем был и мой нынешний герой – князь Сергей Александрович.
Я, конечно, занимаюсь узким сегментом Щербатовых – в Италии. Вот последний владелец этой Нары, Наро-Фоминского, и есть князь Сергей Александрович Щербатов, посмертную книгу которого я издал вместе со своим соредактором Андреем Власенко в 2022 году: "Искусство как вид духовного познания".
В декабре уже ушедшего 2024 года Щербатовское Нарское историческое общество провело пятые Международные Щербатовские чтения, на них выступило около 20 докладчиков. Речь, понятно, шла про Щербатовых. И меня пригласили – онлайн – на эту конференцию представить нашу новую книгу, мемуары княжны Валентины Сергеевны, дочери последнего владельца имения Нара. Эти мемуары только что вышли, в том же декабре ушедшего года, под моей редакций, по моей инициативе, в переводе русской римлянки Елены Скаммакка дель Мурго, урожденной Степановой. Называются они "Розарий моей памяти".
Иван Толстой: Самое время, Михаил Григорьевич, рассказать об этой книжной новинке, по-моему.
Михаил Талалай: Иван Никитич, здесь я вас не послушаюсь и расскажу о последующей книге. Потому что буквально через пару недель после мемуаров Валентины Сергеевны была опубликована новая книга ее отца, князя Сергея, которого мы упомянули вначале. Это уже вторая наша с моим заокеанским сотрудником Андреем Власенко книга – сборник эссе князя Сергея Александровича, и она появилась позже книги его дочери, хотя была подготовлена раньше. Такое вот странное обстоятельство, имевшее свои интересные причины.
Итак, свежайшая щербатовская книга, новый сборник, мы его назвали "Горний воздух. Статьи о духовном в искусстве". После нашего первого его сборника 2022 года – "Искусство как вид духовного познания" (в том же издательстве "Старая Басманная") – мы не могли остановиться, и обнаружилось, что мы опубликовали если не верхушку айсберга и не его треть, то, наверное, лишь половину айсберга, но осталось еще очень много.
Мы продолжили поиск текстов Сергея Александровича, и получился весомый сборник, куда мы включили не опубликованные ранее в России искусствоведческие сочинения князя, а также статьи и очерки, которые автор, уже эмигрант, предназначал для одного интересного журнала. О нем сказать почти нечего, потому что журнал так и не вышел, но существовало его название – Caveant Consules! – таково латинское название издания, которое предполагалось выпускать нашей эмиграцией в 30-е годы в Париже на русском и французском языках. Рафинированное его название с латыни переводится "Пусть консулы будут бдительны!". Это фраза из первой обличительной речи Цицерона против нехорошего заговорщика Катилины. Полностью начало звучит так: "Пусть консулы будут бдительны, дабы республика не понесла какого-нибудь урона". Вот представьте: русские беженцы в Париже и в Риме задумывали собрать тексты, привлечь художников, общественных деятелей, публицистов для издания работ по искусству и главным образом – сведений о гибели, о разбазаривания в советской России в тот момент многих важных памятников искусства, в первую очередь церковного.
Кроме того, Щербатов и его соратники хотели разработать критерии культурных ценностей для тогдашней Европы и принципы охраны европейской культуры от угрозы, как они писали, "подрыва основ эстетики, вызванных теми случаями, когда принцип свободы сменяется анархией, безудержным произволом, а проявление таланта сменяется бездарной наглостью".
Это из редакционной статьи в планировавшемся журнале, который, как я уже сказал, так никогда и не вышел. Мы собрали разного рода, очень любопытные, статьи Щербатова в этом ключе, и тут обнаружилась еще одна важная вещь: в Римском архиве Вячеслава Иванова оказалось несколько писем Щербатова: пять писем к самому мэтру, несколько писем к его бессменному секретарю, другу, коллеге, биографу Ольге Александровне Шор и даже одно неизданное стихотворение Сергея Александровича. Самое важное письмо было написано накануне Второй мировой войны. За две недели, представьте, за две недели до катастрофы, в августе 1939 года, Щербатов пишет письмо Иванову.
Сложилось представление о некой затхлой узости (византие-иконной мании), столь мне чуждой
Письмо Сергея Щербатова к Вячеславу Иванову от 15 августа 1939 года:
"Глубокоуважаемый Вячеслав Иванович!
Прежде всего я хочу сказать Вам очень искренне, насколько мне ценен контакт с Вами, в чудном, но пустом для меня Риме особливо. Вы меня еще очень мало знаете, и я не легко раскрываюсь первоначально в силу свойства моей замкнутой природы, потому у Вас, видимо, сложилось представление о некой затхлой узости (византие-иконной мании), столь мне чуждой и прежде всего как художнику, не могущему не любить всё красивое.
Как Вы, наверное, заметили, я более слушал Вас и почти не возражал. Потому и вопросы, Вами мне поставленные (потонувшие в беседе), остались без ответа.
"Куда вы ведете"? Я веду искусство (указывая на его падение), призывая в душе его и всё человечество к раскрепощению от плоти, в которую оба погрузились одновременно и уже давно погружались всё более и более, а ныне окончательно. Совсем не к реставрации старого, но к сознанию, что безрелигиозность привела к тупику и искусство, и культуру – что было неизбежно…
Вы, конечно, более всего обижены за Ренессанс (и тут моя "узость и затхлость" для Вас нечто вроде нафталина) и конечно – столь Великий Ренессанс! Я же смело шел, написал о его кризисе. Сквозь всё великолепие, бубны и фанфары, сквозь все гении я всё же вижу в Ренессансе начало процесса, приведшего к грубому реализму и материализму".
Михаил Талалай: Это интереснейший текст, по сути дела, некий манифест, исповедование веры и относится к неким "мыслям на лестнице", потому что Щербатов в самой беседе с Ивановым, в гостях у мэтра, не решился ему возражать, не решился развивать какие-то свои ответы. И в итоге, вернувшись домой, он написал пространное и интересное письмо.
С этим текстом произошла следующая история. Когда куратор Римского архива Иванова профессор Андрей Борисович Шишкин вчитался в это письмо, он им увлекся и попросил это письмо дать в грядущий выпуск его новой научной серии "Встречные течения между Россией и Европой" и изъять из нашего сборника. Я, конечно, возражал. Но в итоге мы нашли компромисс и договорились, что сначала выйдет выпуск, который подготовил Андрей Шишкин вместе со своим соредактором Джузепиной Джулиано в римском издательстве Valore Italiano Editore, этот выпуск новой серии называется "От римских архивов к архивам петербургским: новые материалы", и потом, уже когда сия книга появится, тогда я без спешки, с обязательной ссылкой на первое издание текста в другом месте, сам опубликую щербатовский манифест и к нему уже всё остальное архивное.
Рюрика, может, и не было, но Рюриковичи были, целая их толпа
Я сдержал свое исследовательское честное слово и подождал, пока не выйдет выпуск "От римских архивов к архивам петербургским" со статьей "Беседа из двух углов о путях искусства накануне Второй мировой войны: письмо С. А. Щербатова к В. И. Иванову". Преамбулу, комментарии и прочее я подготовил вместе с Ольгой Леонидовной Фетисенко, которая помогла также расшифровать сложный почерк князя. Письму уделили повышенное внимание и даже устроили его перевод на итальянский. При редактировании "беседы" возникала любопытная дискуссия: редакция академического выпуска настояла на удалении упоминания Рюрика из преамбулы (Щербатовы считали себя его потомками) как фигуры мифологической. Я упирался, говоря, что Рюрика, может, и не было, но Рюриковичи были, целая их толпа. В итоге все-таки пришлось этим пожертвовать.
В нашем собственном сборнике "Горний воздух" я, понятно, Рюриковича для Щербатова восстановил и, повторю, опубликовал все его письма, которые обнаружены в Римском архиве Иванова.
В мае 1949 года, за два месяца до кончины Вячеслава Иванова, Щербатов пишет ему:
"Ваши милые и дружеские строки меня очень тронули и обрадовали, но сильно огорчило известие о Вашем физическом состоянии – берегите себя! Столько нелепых и ненужных людей здравствуют, и коптят небо, а я в Риме потерял единственно мне интересных людей; Вас же я всё еще теряю из-за роковой лестницы, еще пока для меня недоступной после тяжкой болезни; но я хочу верить, что скоро сяду за Ваш стол, за которым протекают обычные беседы.
Я очень тронут и обрадован, что Вы готовы уделить ценное для меня внимание моим "духовным детищам". Я колебался, что для Вас выбрать, и наконец решил просто послать сборник моих повестей, первая часть (под разными заглавиями) – "психологические этюды", в которые я вложил свои мысли в виде диалогов (большей частью) с вымышленными персонажами – этот прием мне люб. Вторая часть "гримасы жизни", она легче читается на усталую голову. Лично я люблю такой "орешек". Ну отдаю на "страшный суд"! Но как? В этом вопрос".
Щербатов обращается к Ольге Шор с трогательной просьбой о покупке канареек
Михаил Талалай: Я также дал, естественно, письма Щербатова к Ольге Шор. Это уже предсмертные послания. С Ольгой Александровной Шор у него сложились настолько доверительные отношения, что он обращается к ней с трогательной просьбой о покупке канареек. Уже практически на смертном ложе Сергея Александровича как-то забавляли и радовали канарейки. Ему попалась одна бракованная канарейка, и он просит Ольгу Шор ее заменить.
"Дорогой друг,
всё меня изводит – заболел я серьезно, результат: сильнейшее изнуренье организма, притом врача никакого, а кое-кого нельзя. Разлетелись все врачи, как галки на отдых; вчера наконец приехал наш старичок, за все годы в Риме нас обслуживающий. Он просто пришел в ужас от изнуренности моего организма и прославляет мою жену за то, что, не отходя от меня все ночи, удержала сердце в удовлетворительном состоянии.
Конечно, в моей ужасной тоске, я весь день один, жена работает, никого не принимаю, меня не могло порадовать пение канарейки. Вся проблема в том, как заменить эту абсолютно немую, совсем безнадежную! Возмутительный обман торговца!
Я надеялся, что жена с вами вместе поедет, она знаток, но от бессонных ночей она стала полным инвалидом и с трудом передвигается по комнате. Как же быть? Мне приходит в голову, что раз она с Вами поехать не может, нет ли среди бесконечного числа Ваших знакомых кого-нибудь, кто мог бы поехать с Вами и выслушать пенье двух, трех кандидатов, и тогда Ваш шофер мог бы, не затрудняя Вас, любезно довести нам пару канареек, самца и самку одного типа, в маленькой клетке. Надеюсь, всё удастся, и бесконечно буду Вам обязан. Кто мог думать о таких осложненьях!
Целую Ваши ручки, а жена Вас крепко целует".
Михаил Талалай: Мы не знаем, удалось ли Щербатову услышать пение канареек… Его сборник "Горний воздух" пошел в печать в самом конце 2024 года. Тут, надо сказать, мы с издательством "Старая Басманная" допустили ляп: эта книга так давно ждала своего часа, что мы забыли поменять год. Представьте: в самом конце 2024 года, в конце декабря, отправляют в типографию книгу. Конечно, мы должны были поставить 2025-й, иначе она тут же "устаревает" и хуже распространяется, но забыли, и книга князя так навсегда и останется 2024-м годом.
Она как будто утратила свое княжество, свою аристократическую фамилию
Мемуары его дочери Валентины Сергеевны мне попались, когда я готовил еще наш первый сборник ее отца. Потомки Сергея Александровича, ныне здравствующие и живущие в Риме, носят другую фамилию – Володимерофф. Дело в том, что Валентина Щербатова вышла замуж за нетитулованного дворянина с фамилией Володимеров, и таким образом она как будто утратила свое княжество, свою аристократическую фамилию. Но когда мы готовили эти ее мемуары, мы решили все-таки оставить ее девичью фамилию. Кажется, что она и сама была бы не прочь, потому что вот как она пишет буквально среди первых фраз воспоминаний, в них она обращалась, как это водится среди эмигрантов, даже не к своим детям, а к своим внукам и правнукам, но все-таки, я уверен, она имела в виду своих соотечественников, потому что вот как звучит эта вводная фраза: "Любезный читатель, этот рассказ о жизни русской княжны, прожитой в основном вне России". Итак – рассказ княжны Рюриковны.
Писала она на французском. Существует и перевод на итальянский, который организовали потомки княжны Щербатовой, в первую очередь Александра Володимерофф, Ася, как ее зовут в семейном кругу. Переводчица на русский этих мемуаров – Елена Скаммакка дель Мурго, я ей очень признателен, это была бескорыстная и очень долгая, квалифицированная работа, она пользовалась преимущественно итальянским подстрочником.
При подготовке воспоминаний княжны мы обнаружили совершенно необыкновенные, сенсационные вещи, которые, я думаю, в шербатоведении оставят свой значительный след. Дело в том, что мемуаристка как-то очень невнятно пишет о своей матери, этот образ у нее как будто раздваивается: есть маман, потом появляется супруга ее отца, знаменитая "княгиня-баба" Полина, княгиня Щербатова, в девичестве Розанова. Ее княжна называет Мусей.
Я обратился к римским потомкам, спрашиваю: "Кто же был матерью вашей бабушки-мемуаристки? " И они мне отвечают: "Мы сами не знаем. Известно, что у князя Сергея была первая жена, и Валентина – это дочь от нее". Тут мне приходится опять удивляться, потому что по всем биографическим сведениям, по метрикам у Сергея Александровича была первая и единственная жена – та самая Полина Розанова. Так, кто же был матерью нашей мемуаристки?
Тут помогли московские архивы. Геннадий Подбородников, председатель Щербатовского исторического общества, и Юлия Гавриленко, генеалог, которая одновременно и главный редактор издательства "Старая Басманная", нашли в них имя матери Валентины, которое даже не знали ее потомки. Ею оказалась австрийская подданная Розалия Шиндлер.
Дело обстояло так: Сергей Александрович молодым человеком учился в Мюнхене в Академии художеств и там, по сути дела, сожительствовал, или, как сейчас говорят, состоял в гражданском браке, с этой Розалией Шиндлер, чему, естественно, не могла благоволить его русская родня Рюриковичей. Родились дети, две девочки: сначала мемуаристка Валентина, в 1898 году, через три года – другая дочь, Татьяна, то есть это было долгое, прочное сожительство. Но Щербатов не женился на австрийке Шиндлер, а женился на Розановой.
Кстати, как опять-таки выяснилось нами, она была вовсе не крестьянкой, не "бабой", как ее выставляли, а дочерью чиновника. Был некий пиар в духе Серебряного века. Полина, про которую наша мемуаристка пишет, что она отличалась неукротимой ревностью, потребовала, и об этом глухо, но все-таки написано, чтобы отец двух девочек отправил их с глаз долой. Первая страница этих мемуаров описывает пребывание лишенных семейной ласки, и отцовской, и материнской, этих двух девочек, Валентины и Татьяны, в разных местах Европы, в первую очередь в Южном Тироле, в Мерано, сейчас это Италия, а тогда Австрия, и там они провели свои детские годы.
Все-таки Щербатов был человеком чести, и он удочерил этих девочек
Но все-таки Щербатов был человеком чести, и он удочерил этих девочек. Затем он взял над ними официальную опеку и стал хлопотать о присвоении им своей фамилии. Следовательно, сначала мемуаристка и ее сестра росли как Шиндлер и лишь в 1912 году высочайшим рескриптом Николая II этим девочкам была присвоена отцовская фамилия, наряду, конечно, с княжеским титулом. И отец привозит двух своих официальных детей, княжон Щербатовых, в Россию, в Москву. Они едут также и в Нару, но остаются они в России совсем недолго, уже в 1919 году покидают охваченную революцией и Гражданской войной родину.
Я подсчитал, что русская княжна из своих 87 лет жизни живет в России только 10, другие ее 77 лет пришлись на Францию, Италию, обе Америки, Северную и Южную, даже на Африку. И эти ее воспоминания – это, собственно, картина утраченной родины, по которой она ностальгирует – и утоляет эту ностальгию в первую очередь через церковную активность: она участвовала в разном храмостроительстве и во Франции (в Кламаре), и в Аргентине.
На первый план также выходит ее семья, ее супруг, белый офицер, его фамилию я уже упомянул – это Игорь Володимеров. Валентина с ним связала свою жизнь, как чувствуется из мемуаров, без особого аффекта – так захотела ее ближайшая подруга, она же сестра Игоря Володимерова. Муж почти отсутствует на страницах мемуаров, отсутствует он и в деятельной жизни Валентины.
Игорь Володимеров годами болеет, он лечится в Швейцарии, и он закоренелый белогвардеец. Когда начинается гражданская война в Испании, Володимеров в ряду итальянских волонтеров отправляется в Испанию воевать, естественно, на стороне Франко, и возвращается победителем в шеренгах итальянских добровольцев, после того как красные в Испании потерпели поражение.
Более того, в 1941 году, когда Муссолини нападает вслед за Гитлером на СССР, Игорь Володимеров записывается добровольцем в муссолиниевскую армию переводчиком и отправляется, таким образом, на итальянских штыках на свою родину. В этот раз в Италию он возвращается уже проигравшим войну. И здесь наша мемуаристка приписывает своему супругу драматическую ошибку: у Игоря возникает маниакальное стремление уехать из послевоенной Италии, которая вот-вот, по его мнению, должна стать красной, вот-вот придут к власти коммунисты, и он убеждает уже укоренившуюся в итальянской жизни свою семью своих детей бросить Италию ради далекой Аргентины, где ему тоже в итоге не понравилось. Из Аргентины он потребовал переехать в Южную Африку, дети его не поддержали, уехала оттуда и сама Валентина. Игорь остался один в Кейптауне, по сути дела, супруги жили в разъезде.
Если нет родины, то есть родственники
И теперь на первый план у нашей мемуаристки выходят ее дети, ее внуки, ее семья. Но для Валентины ее семья – это не только Щербатовы, это те аристократы-эмигранты, с которыми у нее родственные связи, –Трубецкие, Кочубеи, Осоргины. И вот эта разбросанная по белу свету, расширенная, как сейчас говорят, семья тоже в какой-то степени заменяет ей Россию: если нет родины, то есть родственники. Валентина Сергеевна, наша мемуаристка, скончалась жарким римским летом в 1985 году в одиночестве. Она жила в церковном доме: ей очень нравилось, что она снимала маленькую квартирку на Виа Палестро, где на первом этаже действует с 1930-х годов русская церковь. И отпевание ее было очень легко организовать: тело покойной перенесли со второго этажа здания, где она жила, на первый, где до сих пор существует эта домовая церковь Св. Николая. Ее погребение прошло на некатолическом кладбище Тестаччо, где уже покоились ее отец Сергей Александрович и приемная мать Полина Ивановна, для мемуаристки – Муся.
Из мемуаров княжны Валентины Сергеевны Щербатовой "Розарий моей памяти":
"Мой папà так и остался на всю жизнь меценатом и сибаритом; он жил прошлым, тем временем, когда он был в России художником и богатым человеком. Он так и не смог смириться с нынешним печальным положением и в целях получения дополнительных средств заложил три раза нашу виллу в Каннах. К сожалению, он не смог отдать банку кредит и был вынужден продать эту нашу великолепную виллу. Хорошо помню тот грустный день, когда, сев в карету, запряженную лошадьми, мы в последний раз, со слезами на глазах, проехали по великолепному саду виллы.
К тому времени я, однако, уже была помолвлена с Игорем Володимеровым.
Во время свадебного путешествия нам предстояло серьезно подумать о нашем будущем и определиться, где мы хотим постоянно жить. Мои родители решили переехать жить в Париж: Муся внезапно открыла у себя способность гадать на картах и предсказывать будущее. Она решила этим воспользоваться и стала затем хорошо зарабатывать. До конца жизни она неплохо содержала себя и отца. Папà умер в Риме в 1962 году после продолжительной болезни (диабета), от которой у него отнялись ноги. Муся скончалась в 1966 году там же в Риме.
Какая странная "работа" неожиданно получилось у нашей Муси! У нее было много клиентов, которые, к тому же, ее очень любили. Может потому, что она по-доброму относилась к людям и всегда старалась поддержать всех нуждающихся как морально, так и материально. Ее ясновидение было всеми уважаемо и ценимо. Муся была верующим человеком и ей Господь всегда помогал. Единственный серьезный ее недостаток – это неудержимая страсть к азартной игре: она часто играла в казино в Монте-Карло, делая большие ставки, и в конце концов проиграла все те деньги, которые отец выручил от продажи нашей каннской виллы. Это была настоящая трагедия! Муся, чувствовав себя очень виноватой перед всеми нами, взяла на себя обязательство содержать отца и ухаживать за ним с любовью и верностью до конца его дней".
Иван Толстой: Михаил Григорьевич, ну что, Щербатов весь выщерблен, больше нет в его наследии ничего?
Михаил Талалай: Иван Никитич, только что вышел академический престижный журнал Revue des études slaves, где уже упомянутый Андрей Борисович Шишкин опубликовал письма той же Ольги Александровны Шор, которые она посылала к одному французскому корреспонденту, слависту Пьеру Паскалю. В этих письмах (на русском) она призывала его обратить внимание на наследие Щербатова, более того, составила библиографию Сергея Александровича. Вот цитирую это свежеопубликованное письмо, Шор составила следующий список: это "Кризис искусства", известная статья, которую, вероятно, он и обсуждал с Вячеславом Ивановым за две недели до войны, это "Московские меценаты" в "Современных (парижских) записках", 1938 год, мы это включили в первый наш том, "Одна жизнь с искусством", вышедшая под измененным заглавием "Художник в ушедшей России" в чеховском издании за 1955 год – это, пожалуй, самая знаменитая книга Сергея Александровича.
Дальше Шор указывает статьи, которые мы включили в первый, а также и во второй, только что вышедший сборник. "Ряд статей, – пишет Шор, – об искусстве как виде духовного познания, а также различных художниках и выставках в журнале "Возрождение" (Париж) и в газете "Возрождение", "Русская мысль", многочисленные доклады", – и так далее.
Перечисляет даже, где хранятся эти доклады, мы их нашли. А вот самая важная ее, заключительная фраза: "К неизданным произведениям Щербатова принадлежат: шесть повестей в двух сериях "Гримасы жизни" и "Психологические этюды", поэма в стихах "Фантазия", большой роман "Анахронизм" и два сборника стихов".
Из этих перечисленных неизданных произведений я пока обрел и опубликовал поэму в стихах "Фантазия", она вошла в наш первый том 2023 года. Где всё остальное, я пока не знаю, но где-то это все должно храниться, правда? Куда-то подевались все его картины… Так что перспективы, в этом случае пусть и несколько туманные, для "щербатовского бума" остаются.
